Зачем театру «Чайка»?

Майя Волчкевич

Распечатать

Зачем театру «Чайка»? Не только сегодняшнему театру, театру ХХ1 века? Но любому театру, который приступает к постановке «странной» комедии, написанной «противу всех правил», ставшей новым словом в искусстве драмы, проложившей новое русло в искусстве. «Чайка», как никакая другая русская пьеса, взывает к смелости художника, к его готовности «сломать» традиции.

И, одновременно, таит возможность провала, недопонимания, явного недоброжелательства. Возможность неудачи заложена в самом тексте «Чайки».

Чехов хорошо понимал, что «врет против условий сцены», что его комедия покажется несценичной и претенциозной не только зрителям, но даже благожелательным коллегам (что же говорить о литературных врагах и театральных критиках). Однако даже он не ожидал такого оглушительного провала, какой случился на сцене Александринского театра 17 октября 1896 года. Когда воздух буквально, как он выразился, «сперся от ненависти».

Сегодня уже развеян миф, что пьесу провалила «гостинодворская» публика, те самые купчики, мелкие служащие, ожидавшие комедии (как было обозначено на афише «Чайки»), а потом бенефиса любимой комической актрисы Левкеевой.

Даже по тону статей, вышедших на следующий день, а впоследствии из дневников и мемуаров современников Чехова, стало очевидно, что заводилами оказались коллеги, собратья по перу. Именно они громко отпускали провокационные реплики, хохотали. И заразили публику.

Что подвигло коллег на такое поведение в день премьеры? Спустя два месяца Чехов написал А.С. Суворину: «17-го октября не имела успеха не пьеса, а моя личность. Меня еще во время первого акта поразило одно обстоятельство, а именно: те, с кем я до 17 окт<ября> дружески и приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья (как, например, Ясинский) – все эти имели странное выражение, ужасно странное… <…> Я теперь покоен, настроение у меня обычное, но всё же, я не могу забыть того, что было, как не мог бы забыть, если бы, например, меня ударили». Много ли в истории русского театра подобных провалов и подобного настроения драматурга?

Собратья по перу отыгрались на человеке, который был успешен в свои 36 лет, слишком успешен, на их взгляд – и в прозе, и в драматургии, среди читателей и зрителей.

Чехов досмотрел спектакль до конца, вопреки слухам, что он сбежал с представления. Не желая никого видеть, слушать утешения, вести разговоры,– ушел из театра, долго, бродил по Петербургу и рано утром уехал в Мелихово.

На вопрос: «Зачем театру «Чайка»?», через два года дал свой ответ один из основателей Московского Художественного театра – Владимир Иванович Немирович-Данченко. Молодому театру пьеса «Чайка» была жизненно необходима. По сути, она решала судьбу труппы. И надо воздать должное эстетическому чутью Немировича.

Ему нужна была не просто современная пьеса, но лучшая современная пьеса. Можно сказать, Немирович-менеджер и Немирович-режиссер победили Немировича-драматурга, причем драматурга плодовитого и довольно популярного. В нем было слух на то, что можно назвать шумом времени, чутье к глубинным, еще не очевидным запросам публики.

Он писал Чехову 25 апреля 1898 г.: «Наш театр начинает возбуждать сильное… негодование императорского. Они там понимают, что мы выступаем на борьбу с рутиной, шаблоном, признанными гениями и т. п. И чуют, что здесь напрягаются все силы к созданию художественного театра. Поэтому было бы очень грустно, если бы я не нашел поддержки в тебе.<…> Ответ нужен скорый: простая записка, что ты разрешаешь мне ставить «Чайку», где мне угодно».

Чехов колебался, Немирович настаивал в новом письме: «Если ты не дашь, то зарежешь меня, так как «Чайка» единственная современная пьеса, захватывающая меня как режиссера, а ты — единственный современный писатель, который представляет большой интерес для театра с образцовым репертуаром. <…> Если хочешь, я до репетиций приеду к тебе переговорить о «Чайке» и моем плане постановки». Чехов снова отказал.

Немировича это не остановило, его новые аргументы в письме от 12 мая 1898 г. обнажали суть ситуации, которая сложилась вокруг пьесы через два года после провала в Александринском театре: «Но ведь „Чайка“ идет повсюду. Отчего же ее не поставить в Москве? <…> О ней были бесподобные отзывы в харьковских и одесских газетах. Что тебя беспокоит? Не приезжай к первым представлениям — вот и все. Не запрещаешь же ты навсегда пьесу в одной Москве, так как ее могут играть повсюду без твоего разрешения? Даже по всему Петербургу. Если ты так относишься к пьесе, – махни на нее рукой и пришли мне записку, что ничего не имеешь против постановки “Чайки” на сцене Товарищества для учреждения Общедоступного театра. Больше мне ничего и не надо. <…> Твои доводы вообще не действительны, если ты не скрываешь самого простого, – что ты не веришь в хорошую постановку пьесы мною. Если же веришь, – не можешь отказать мне».

Эти строки развеивают одно заблуждение, Принято считать, что если бы не постановка МХТ 1898 года, то на «Чайке» лежала бы вечная тень провала в Александринке и что именно Художественный театр первый рискнул обратиться к пьесе после скандала. За прошедшие после премьеры два года «Чайка» с успехом шла в провинции, чему свидетельством театральная хроника тех лет.

«Чайка» была очень нужна Художественному театру. Творение Чехова стала важнейшей пьесой этого театра, к которой он обращался в определенные времена, начиная с 1898 и заканчивая 2020 годом.

Давно подмечено, что пьеса «Три сестры» , как барометр, показывает настроение общества. Особенно в период застоя, «отсутствия воздуха», когда каждый отдельный человек должен сам решать, как ему жить. «Вишневый сад» – своеобразный барометр состояния жизни. Цветет ли сад жизни или активно сводится, гибнет. Все это отражается в талантливых постановках последнего создания Чехова.

«Чайка» – не просто пьеса о том, что такое искусство. Это пьеса о состоянии современного искусства. «Чайка» – легендарная и коварная пьеса. Коварная для режиссера, для актеров, для театра. Ко всем пьесам Чехова за минувшие сто с лишним у исследователей, у режиссеров, актеров возник и остается безответным ряд уже “вечных” вопросов.

И больше всего именно к «Чайке», а не к «Дяде Ване», «Трем сестрам» или «Вишневому саду». «Чайка», как первая любовь, как первая пьеса ХХ века (хотя и написана в конце Х1Х), та самая “новая драма” – до сих пор вызывает множество недоумений, споров и толкований:

- как трактовать и ставить пьесу Треплева о мировой душе?

- есть ли у Треплева талант или нет?

- что привязывает и не отпускает Тригорина от Аркадиной, явно уж не любовь?

- будет ли Нина Заречная актрисой, как играть ее финальный монолог?

- ну, и конечно, – отчего застрелился Константин?

На последний вопрос особенно трудно ответить современному молодому человеку, который пришел смотреть «Чайку». В эпоху блогерства и тик-тока, безудержной гонки за популярностью, которая конвертируется в деньги, внимание к собственной личности часто становится главной целью. Желание быть замеченным, отмеченным, иметь как можно больше подписчиков сконцентрировано в частотном слове «хайп». Сама жизнь в «прямом эфире», «на самом деле» становится частью хайпа, то есть существованием «напоказ». Зачастую напоказ люди не только «едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки», но и разоблачают, саморазоблачаются, делают карьеру и так далее.. Что же Треплев, который так мечтал заявить о себе, кричал : «Я талантливее вас всех»? Он смог наконец опубликоваться, у него уже есть не только читатели, но и почитатели.

И гонорары Константин стал получать, хотя в газетах «бранят его очень». На что Аркадина, актриса, видавшая виды, замечает: «Охота обращать внимание». Вот, кстати, кто вписался бы в современную блогосферу, инстаграм, светскую хронику – это Ирина Николаевна. Ходила бы на теле- шоу с большим удовольствием.

А молодой человек, достигнув первой известности, заинтересованности (ему только 27 лет), почему-то не спешит в Петербург или Москву. Туда, где режиссеры, влиятельные критики, редакции журналов. Более того, он усиленно скрывает свое имя. Тригорин говорит Константину: «В Петербурге и в Москве вообще заинтересованы вами, и меня всё спрашивают про вас. <…> И никто не знает вашей настоящей фамилии, так как вы печатаетесь под псевдонимом. Вы таинственны, как Железная маска» (С. XIII, 52). Поистине, анти- хайп, Бенкси конца Х1Х века.

Так все -таки – отчего стрелялся Константин? Как ставить его пьесу? Будет ли Нина актрисой? Все это вопросы относятся к искусству, к творчеству. Ответы на них постановщика и актеров, обращавшихся на протяжении всего минувшего столетия и обращающихся сегодня к «Чайке», так или иначе выявляли и выявляют состоянию искусства в данное время.

В чем загадка этой пьесы и ее такой особенности? Может быть, ответ на этот вопрос в другом вопросе: зачем Чехову была нужна «Чайка»? Он писал ее после поездки на Сахалин, остров скорби, где, как известно, поговорил с каждым заключенным, кроме политических.

Вопрос – зачем писатель поехал на Сахалин, проехал через всю Россию, ее азиатскую часть, чуть не погиб, подорвал здоровье – тоже вечный вопрос.

Эту поездку не поняли ни родные, ни приятели по литературному цеху. Очевидно, Чехов поехал на Сахалин, в этот ад потому, что это было жизненно необходимо ему лично . Было необходимо чувство личной свободы, о котором он писал настойчиво в письмах до Сахалина. Нужно было ощущение права говорить обо всем без оглядки на авторитеты, нужна особая «возмужалость».

После Сахалина невозможно себе представить, чтобы он, подобно Тригорину, боялся не успеть «дать что-то в новый сборник», спешил угнаться за модной темой, ухватить какую-то новую тенденцию. Он и до этого не боялся, но такие мысли у него, безусловно, могли быть.

До Сахалина, до переезда в Мелихово, где была написана «Чайка» – Чехов во многом находился в ситуации Тригорина : успешный молодой писатель, сорок будет еще не скоро, уже есть если не слава, то определенная известность. А уж про успех у женщин даже излишне говорить. И можно застыть в этой «некоторой» известности, как муха в янтаре . А он едет на Сахалин.

Потом Чехов переезжает из Москвы в Мелихово, покупает имение. Почему, зачем? Разумеется, он был обременен семьей, на его попечении были родители и сестра, часто приезжали в гости братья. Был нужен собственный дом. Но дом можно было приобрести и в Москве, средства уже вполне позволяли такую покупку. Однако, переезд в Мелихово, жизнь в непосредственной близости к русской деревне, как и поездка на Сахалин, был прежде всего необходим лично ему.

В 1891 году Чехов писал Суворину: ««Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке с мангусом. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах без природы, без людей, без отечества, без здоровья и аппетита — это не жизнь, а какой-то <гандон> и больше ничего» (П IV, 287).

В Мелихове Чехов принимал больных, строил земские школы, участвовал в деятельности уездного земства. Можно ли представить того же Тригорина в Мелихове? Разве что сидящим с удочкой на пруду, не более, хотя в своем монологе перед Ниной он признавал, что он не пейзажист только: «я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и, в конце концов, чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив и фальшив до мозга костей» (С XIII, 30-31).

В этом признании Тригорина – отзвуки размышлений Чехова о той самой личной внутренней свободе художника, о которой он писал, принимая решение ехать на Сахалин. Но его герой, после пылкого монолога перед юной восторженной Ниной, а затем объяснения с Аркадиной, своей давней любовницей, после страстной мольбы дать ему свободу, отпустить наконец говорит ей: «У меня нет своей воли… У меня никогда не было своей воли… <…> Бери меня, увози, только не отпускай от себя ни на шаг…» (С XIII, 42).

Возможные прототипы героев комедии изучены достаточно полно. Можно и дальше искать Треплева и Тригорина с кем-то из современников, находить созвучия в монологах этих героев и письмами Чехова, открывать некую перекличку между суждениями автора и его героев. Но, наверно, самое интересное, самое главное, что Тригорин и Треплев – это литераторы, ни на одного из которых Чехов не хотел походить. Почему? Ответ он дал в этой пьесе, в спорах о подлинном и мнимом, настоящем и фальшивом в любви, в творчестве, в жизни.

В «Чайке» Чехов примеряет разные исходы судьбы творческого человека, переживающего вечное сомнение в своем даре и одновременно ощущение: «я талантливее вас всех». Переживающего вечное унижение начинающего, когда надо ходить по редакциям, пристраивать свои творения, надеяться, получать отказы, ждать гонорара. Это Чехов прошел и это оставило след. Реплика в «Чайке» о “враждебных” брюнетах и «холодно равнодушных блондинах» – повтор фразы из письма Чехова А.С. Суворину от 4 января 1889 г. (П 3,127).

«Чайка» начинена порохом авторских размышлений, сомнений, кризисных переживаний. Не зря Чехов говорил в досахалинские годы, переживая один из кризисов, что «надо подсыпать под себя пороху». «Чайка» взорвала искусство драмы, а сам Чехов – не холодный, не равнодушный, не вялый, как бы он ни шутил насчет своей лени, но страстный, самолюбивый человек. Просто скрытный, даже закрытый. Не прощающий ни себе, ни собеседнику своей откровенности, если такая случалась.

Выстрел самоубийц звучал в его сочинениях еще до «Чайка». Героев, помышляющих о самоубийстве или сводящих счеты с жизнью в произведениях Чехова не меньше, чем у Достоевского: герой рассказа «Володя», Иван Петрович Войницкий, помещик Иванов, героиня «Рассказа неизвестного человека», Раневская. Ему нужно было пережить эти сюжеты в своем сознании в разных вариациях, как и другие самоубийства: погубленной или несостоявшейся жизни человека, живущего, но несвободного, раба иллюзий, заблуждений, предвзятости, страха. Чехов давал возможность выговориться своим героям. «Чайка» – это непрерывный разговор, исповеди, признания.

Чехов собрал в одном доме персонажей, которые говорят о литературе и искусстве, мечтают, грезят об успехе, славе. Меряются талантами, завидуют, соперничают, отчаиваются. И все ищут для себя настоящего чувства, настоящего творчества. Или воображают, что то, чем они живут, чем занимаются и есть подлинное, не фальшивое, обольщаются, что им даровано ощущение свободы, полета.

Почему «Чайку» ставят в России и по всему миру? Почему она не сходит со сцены? Казалось бы, кому, кроме режиссеров, актеров, писателей близки и нужны длинные монологи о творчестве, пылкие манифесты «новых форм», большие отрывки из романа Мопассана.

Несомненно кто-то из зрителей всегда откликается на судьбу Войницкого, Астрова или Сони, найдет нечто сходное со своей судьбой в участи Елены Андреевны в «Дяде Ване», не говоря уже о сестрах Прозоровых или Андрее Прозорове из «Трех сестер».

Но герои «Чайки»? В чем же секрет этой пьесы – самой молодой, самой личной, с ее колдовским озером и символами.

Это пьеса – где все, не только актриса и писатель, буквально все – заражены тягой к творчеству и хотят говорить об этом. Всем героям не нравится то, как они живут, не нравится их обыкновенная жизнь? Она кажется им скучной, серой, ординарной.

И они всем желали бы (кроме Аркадиной) выдумать себе другую жизнь –Колдовское озеро, ставшее в последней постановке МХТ им. Чехова (режиссер Оскарас Коршуновас ) впечатляющим действующим “героем”, часто меняет цвет, меняется, как меняются литература и искусство во времени и со временем.

Почему магнит почти всех героев комедии – творчество, а не деньги, благополучие или, например, карьера?

Не удивительно, что о новых формах в искусстве яростно толкует Константин Треплев. Он – сын актрисы, вырос в доме, где всегда бывали «жрецы искусства», где, как ему кажется, его лишь терпели. Его претензии понятны. Но он же не просто хочет доказать, что «таланливее всех», что нужны новые формы. Прежде всего, его не устраивает то, каков он есть, его собственная жизнь. И что? Он собирается исправить ее своим творчеством?

В начале пьесы он говорит, в сущности, сам себе, потому что Сорин, с которым он разговаривает, хорошо знает жизнь племянника: «Кто я? Что я? Вышел из третьего курса университета по обстоятельствам, как говорится, от редакции не зависящим, никаких талантов, денег ни гроша, а по паспорту я –киевский мещанин» (C XIII, 8-9). Примечательно, что ушел он с третьего курса, почти закончив.

Если Константин учился в университете, то значит окончил классическую гимназию. И Аркадина, не самая любящая мать, дала сыну хорошее среднее образование, единственное, открывавшее путь в университет. Наверно, Треплев «вышел из университета» не по политическим мотивам. Может быть, взыграло самолюбие, наговорил дерзостей. Легко представить дискуссию новатора Треплева и какого-нибудь надменного профессора Серебрякова, толкующего с кафедры о традиционном искусстве.

После выхода из университета Константин не знает, не понимает, как найти свое место в жизни. «Поступить бы ему на службу что ли» – с досадой бросает Аркадина, которой совсем не хочется возиться с выросшим сыном.

И Треплев укрылся в имении дяди. Мучается в свои 25 лет, что мать его не любит, подозревает, что и Нина его не любит. И рисует в мечтах «другую жизнь», которой так никто и не понял

А Нина Заречная? Вечный типаж провинциальной девушки (которых много и среди сегодняшних москвичек), мечтающей о славе, о блеске, о поклонении толпы.

Можно понять, почему ее тянет в усадьбу, куда приехала известная актриса и знаменитый писатель. Что она видела в жизни, эта «несчастная девушка в сущности»? Едва ли где-то толком училась. Выезжала редко в город. Замкнуто живет в имении отца, про которого Дорн говорит, что «папенька порядочная-таки скотина». По видимому, покойная мать гораздо больше любила мужа, чем дочь, или боялась его, если лишила ее денег. Свое громадное (как замечает Аркадина) состояние она завещала мужу. А тот уже переписал все на новую жену. И Нина чувствует себя не нужной ни отцу, ни мачехе. Ее недовольство своей жизнью объяснимо. А совсем рядом есть «другая жизнь», возвышенная и особенная.

Заречная вдохновляется, мечтает об актерстве еще и потому, что Треплев мечтает о новом искусстве, пишет пьесу, где Нина будет играть. Манит ее и то, что мать Константина – известная актриса. Будь обитатели имения известными художниками или музыкантами, не исключено, что Нина открыла бы в себе тягу к рисованию или пению. И ей так хочется прицепиться к колеснице чужой славы и чужой «интересной» жизни.

У каждого из героев «Чайки» есть свое мечтание, своя «другая жизнь». Даже у старика Сорина. Действительный статский советник – для современного читателя и зрителя почти пустые слова. Между тем, это высокий чин, к которому следовало обращаться: «ваше превосходительство». Этот чин давал право потомственного дворянства. С таким чином занимали должности директоров департамента, губернаторов, градоначальников.

Однако зритель очень часто видит на сцене лишь добренького дядюшку, полуинвалида, почти рамоли. А это человек, который служа 28 лет по судебному ведомству, по видимому, сам, без связей, сделал большую карьеру. Причем не сказать даже, что карабкался, сшибал всех на своем пути, интриговал, как какой-нибудь Глумов в пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты» . Дорн, понимающий масштаб карьеры своего приятеля и пациента, замечает в ответ на жалобы Сорина: «Хотел стать действительным статским советником – и стал».

Сорин откликается, мол, это само собой вышло и он к этому не стремился. Значит, были способности, его ценили и продвигали вверх по карьерной лестнице. И как же он недоволен своей прошедшей жизнью! Тут двойная драма – человека, списанного в тираж и человека, давно осознавшего, что прожил не свою жизнь. Что он хотел иного.

Стоит вслушаться в страстный монолог внешне успешного человека: «Вы пожили на своем веку, а я? Я прослужил по судебному ведомству 28 лет, но еще не жил, ничего не испытал, в конце концов, и, понятная вещь, жить мне очень хочется» (С XIII, 24-25). Успешный Тригорин «еще не жил», сдалавший хорошую карьеру Сорин тоже «еще не жил».

Проходит два года и снова Сорин сетует на то, что он всего лишь «человек, который хотел». Когда-то хотел сделаться литератором и не сделался, хотел красиво говорить и говорил отвратительно, хотел жениться и не женился, хотел жить в городе, однако кончает жизнь в деревне.

«Человек, который хотел» – так можно сказать о каждом герое «Чайки» (кроме счастливой Аркадиной). Чего хотел Сорин? Значительной интересной жизни ? Действительный статский советник жалеет, что не стал литератором, и уверяет себя, что даже маленьким литератором быть приятно, но выдержал бы он судьбу «маленького литератора»? Сегодня человек, воображающий себя литератором, демонстрирует свои создания на просторах интернета, получает огромную аудиторию, и отклики таких же начинающих, так же воображающих себя творцами. Современные модные Тригорины по-прежнему “торопятся”, шумят, собирают поклонников на встречи, лекции, чтения, но едва ли признаются себе , что в их писаниях нет настоящего искусства, что они фальшивы «до мозга костей». Поиски настоящего, сегодняшнего “шума времени”, живого чувства и слова остаются уделом других, немногих, не шумных. Тех, кто подобно Треплеву может сознаться себе, что сползает к рутине, что ему мучительно читать собственный текст, что дело не в новых и старых формах, а во внутренней свободе.

Учитель Медведенко учит крестьянских детей, получает нищенское жалованье. У него большая семья, живет он, может быть, в крестьянской избе, как жили многие деревенские учителя. Таких удобных квартир, как в трех земских школах, построенных в значительной степени на средства и хлопотами Чехова, было немного. Однако несчастный учитель толкует об атомах, о Фламмарионе. Медведенко тоже хочет, хотя бы в мечтах, оторваться от прозы жизни, забыться в разговоре об атомах, о духе и материи. Но вдруг, по ремарке Чехова, “живо” говорит Тригорину: «А вот, знаете ли, описать бы в пьесе и потом сыграть на сцене, как живет наш брат – учитель. Трудно, трудно живется!» На что Аркадина отвечает не менее живо, но по другой причине: «Это справедливо, но не будем говорить ни о пьесах, ни об атомах. Вечер такой славный! Слышите, господа, поют? (Прислушивается). Как хорошо!» И вспоминает: «Лет 10–15 назад, здесь, на озере, музыка и пение слышались непрерывно почти каждую ночь. Тут на берегу шесть помещичьих усадеб. Помню, смех, шум, стрельба, и всё романы, романы…» (С XIII, 16-17).

Вот этот “шум”, эта “стрельба”, эти “романы” задержались в памяти Ирины Николаевны, а вот эпизод, о котором ей напоминает сын, улетучился: «Помню, очень давно, когда ты еще служила на казенной сцене, – я тогда был маленьким, – у нас во дворе была драка, сильно побили жилицу-прачку. Помнишь? Ее подняли без чувств… ты все ходила к ней, носила лекарства, мыла в корыте ее детей. Неужели не помнишь?» Аркадина отвечает: «Нет» (С XIII, 38). Но зато помнит и демонстрирует свои нынешние сценические успехи: «Как меня в Харькове принимали, батюшки мои, до сих пор голова кружится! <…> Студенты овацию устроили… Три корзины, два венка и вот… (Снимает с груди брошь и бросает на сто)» (С XIII, 53).

Что такое “три корзины” и “брошь” и реплика Аркадиной о кружении головы от успеха в Харькове, в сравнении с сегодняшними демонстрациями публики на концертах бесчисленных эстрадных “звезд”, поющих не по нотам даже “под фанеру”, с их интервью, в которых они будто бы всерьез говорят о своем будто бы настоящем “творчестве”. Подобие, подделка, псевдоискусство – захлестнули уже не как волны озера, а как безбрежный океан фальши, которую не чувствуют или не различают зрители многочисленных телешоу, телепередач. И современные читатели, зрители, чуткие к настоящему в искусстве, к подлинному в драматургии и на сцене, одиноки, как был одинок Дорн, которому понравилась пьеса Треплева.

Маша, дочь управляющего, «тащит» свою жизнь «волоком, как бесконечный шлейф». Она начиталась романов с расхожими трюизмами, вроде: «и бедняк может быть счастлив». Она действительно не хочет помнить своего родства («Марье, родства не помнящей..») , ей неинтересны и чужды родители.

Маша не просто влюблена в Треплева как в интересного молодого человека, образованного собеседника, вчерашнего студента, да еще и племянника хозяина усадьбы. Что ее воодушевляет?

Тот, о ком она говорит, «сдерживая восторг»: « Когда он сам читает что-нибудь, то глаза у него горят и лицо становится бледным. У него прекрасный, печальный голос; а манеры, как у поэта» (C XIII, 23).

Где Маша видела поэтов? Разве что на фотографиях в журналах и в книгах ? Ей даже не с кем сравнить Треплева. Треплев – «как поэт», вот ее критерий. Подобен поэту, каким она видит в своем воображении художника, сочинителя, творца, и этого для нее достаточно, как современным поклонницам уже не поэтов, а кумиров эстрады или рэперов, собирающих стадионы, в отличие от времен, как в середине прошлого века, когда такая аудитория была у поэтов. И это тоже симптом современного искусства, соотношения в нем подлинного и мнимого, власти поддельного, вкусовых пристрастий.

Есть в пьесе два персонажа, казалось бы, совсем далекие от искусства: доктор Дорн и управляющий Шамраев. Евгений Сергеевич Дорн –любопытный персонаж. Если Сорина режиссеры часто словно недооценивают, то Дорна скорее переоценивают. Вернее, не принимают порой во внимание тонкую иронию автора в отношении к очаровательному доктору.

Врач в драматургии Чехова – фигура знаковая. Каждый доктор – и своеобразный камертон пьесы, и диагност. Он ставит диагноз другим персонажам. Можно сказать, что каков доктор, таков и исход героев пьес Чехова.

В «Иванове» прямолинейный доктор Львов клеймит главного героя страшной правдой. В «Чайке» доктор очень жовиальный, в Х1Х веке таких называли «вивер», любитель красоты в ее различных проявлениях. Эта тема «Чайки» – ускользающая жизнь и попытка прикоснуться к красоте.

В «Дяде Ване» – доктор Астров, которого тоже манит красота. Но в нем, отличие от Дорна, уже есть начало распада – если пьяным делает операции. Но одновременно ему бывает совестно и тоскливо от своей жизни, его тяготит, что он превращается в чудака. Доктор в «Дяде Ване» вызывает сочувствие читателей и зрителей . Симптом этой пьесы – последняя попытка больного выздороветь, пусть и безнадежная.

Астров – нервный человек. Это очень важное определение в поэтике Чехова. Елена Андреевна говорит, что у доктора «нервное, утомленное лицо» «Нервный» – то есть думающий, рефлексирующий человек.

В «Трех сестрах» потерявший чувство жизни доктор Чебутыкин, который прирос к семье Прозоровых, как домовой. Он делает Ирине трогательные подарки, искренне признается в привязанности к сестрам и при этом так же просто забывает платить Прозоровым за квартиру. Чебутыкин скажет про предстоящую дуэль, на которой убьют человека, жениха его любимицы Ирины : «Барон хороший человек, но одним бароном больше, одним меньше – Одним бароном больше, одним меньше – не все ли равно? Пускай! Все равно! <…> Это только кажется… Ничего нет на свете, нас нет, мы не существуем, а только кажется, что существуем… И не все ли равно!» (С XIII, 179) Диагноз этого доктора страшен как для самого Чебутыкина, так и для всех персонажей «Трех сестер». Остались многочисленные свидетельства того, как зрители второй половины 1960-х годов , видевшие спектакли А.В.Эфроса и Г.А.Товстоногова, воспринимали эти слова, этот диагноз своему времени.

В «Вишневом саде» доктора нет и быть не может. Там уже и лечить некого и диагноз некому ставить. В «Вишневом саде» уже все предрешено. Но в «Чайке» именно доктор Дорн советует Треплеву продолжать сочинительство, но предупреждает Константина: «В произведении должна быть ясная, определенная мысль. Вы должны знать, для чего пишете, иначе, если пойдете по этой живописной дороге без определенной цели, то вы заблудитесь и ваш талант погубит вас» (С XIII, 19).

Дорн – сельский врач, это нелегкий хлеб. Он не зря говорит о своей «беспокойной практике», когда не принадлежал себе ни днем, ни ночью. За тридцать лет этой самой практики Дорну удалось скопить только две тысячи рублей. При доходах сельского доктора это не удивительно. Дорн копить не умеет и на доктора из рассказа «Ионыч» совсем не похож.

Импозантный Дорн ищет общества женщин и окружен женщинами. Аркадина говорит о нем, вспоминая прошлую усадебную жизнь на берегах колдовского озераи многочисленные романы: « Jeune premier'oм и кумиром всех этих шести усадеб был тогда вот, рекомендую (кивает на Дорна), доктор Евгений Сергеич. И теперь он очарователен, но тогда был неотразим» (С XIII? 16) Может быть, у Аркадиной и Дорна был легкий роман. Как только актриса приезжает в имение, сразу появляется доктор Евгений Сергеевич.

Ирония Чехова по отношению к Дорну очень тонкая. Сам Дорн аттестует себя как «превосходного врача», «единственного во всей губернии порядочного акушера» и «честного человека». Но и Дорн недоволен своей жизнью, ему не хватает впечатлений и интересных разговоров. Его тянет к артистам и литераторам. «Если в обществе любят артистов и относятся к ним иначе, чем, например, к купцам, то это в порядке вещей. Это – идеализм», – в шутку и всерьез разъясняет он Полине Андреевне.

Чехов в письме к одной писательнице заметил, что гинекологи имеют дело с «неистовой прозой». Естественно, что от неистовой прозы жизни любителя красоты Дорна , живущего в глуши, тянет к разговорам о литературе, об искусстве.

Желание Дорна не просто пожить другой жизнью, но увидеть как можно больше подлинно прекрасного, толкает его на вполне безрассудный поступок. За тридцать лет он скопил те самые две тысячи рублей, не такие уж большие деньги и всё тратит на путешествие за границу. И самое сильное впечатление доктора вовсе не из общеизвестного путеводителя Бедекера – не музеи, не соборы, не красоты природы, даже не рестораны. Но –- замечательная толпа в Генуе, напоминающая о мировой душе, о том, что ты не один в этом мире. Дорн вспоминает это ощущение движения, ощущение вечно меняющейся жизни.

Даже Шамраев – грубый, недалекий, плохой управляющий. Ему неинтересно говорить о покосах и посевной, также, как Медведенко неинтересно беседовать об учительстве, а Дорну о болезнях. Шамраев расспрашивает Аркадину о «Пашке Чадине» , о «допотопных» актерах, рассказывает анекдоты из театральной жизни. И уверен, что прежде «были могучие дубы, а теперь мы видим одни только пни». Сравнение грубое, в стиле никчемного, вздорного управляющего, но, по его мнению, прибавляющее ему веса в глазах окружающих. Этакое воинствующее невежество, ныне расцветшее в комментариях в интернете к событиям жизни, в том числе, к культурным событиям. Сегодняшний интернетовский “комментатор” не стесняется ни своей, порой нарочитой безграмотности, своего хамского тона, своих приговоров. Вот кто сегодня не одинок. Шамраевым – имя легион. Но интересно, что и он недоволен не только театром, актерами, но и своей жизнью.

В «Чайке» почти все недовольны жизнью, все хотят быть около искусства, около творчества. Им кажется, что есть где-то другая жизнь, интересная, «светлая», полная значения и она непременно связана с творчеством. Ее пытаются найти в умных книгах, в дешевых романах, в размышлениях об искусстве, о театре. Героям комедии Чехова кажется, что люди творчества (актеры, писатели) особенные люди, не такие, как обыкновенные смертные. Хочется быть рядом с ними. Равно как сегодня современные Нины Заречные, Маши, Медведенко и Шамраевы подписываются на блоги знаменитостей, комментируют и переживают чужую жизнь, ведут в соцсетях переписку с людьми, которых в глаза не видели, подменяя действительность мнимостями. И это для многих становится главным, сущностным, доставляющим радость, придающим жизни смысл.

А Треплев, Тригорин, Нина, Аркадина? Их жизнь в искусстве – тоже мнимости, тоже заменители? Для автора «Чайки» успех – это не мерило творчества. Совокупность размышлений, суждений, отзывов Чехова о литературе и искусстве, об актерах и художниках открывает одно из важнейших для него законов творчества: художники настолько талантливы или неталантливы в искусстве, насколько талантливо или неталантливо они живут. Соотношение жизни и творчества чрезвычайно значимо для Чехова. для Чехова.

Дело, конечно, не в «новых формах», о которых толкует Треплев, или в приемах, которые выработал Тригорин . Мол, изобрети их, и дело в шляпе. Приемы опасны, они ведут либо к рутине, либо к мастерству. И это перепутье – испытание для одаренного человека, в чем убеждает монолог Тригорина о своем сочинительстве и последний монолог Треплева, осознавшего, что сползает к рутине: «Тригорин выработал себе приемы, ему легко». Но Тригорину вовсе не легко: «Я никогда не нравился себе. Я не люблю себя как писателя. Хуже всего, что я в каком-то чаду и часто не понимаю, что я пишу» (С XIII, 30).

Чехов, как всякий большой писатель, создал не только «новые формы» в искусстве, но и новые формы жизни в своей судьбе – отсюда и Сахалин и Мелихово. Они неразрывно связаны друг с другом. Неслучайна цитата из записной книжки Чехова «За новыми формами в литературе всегда следуют новые формы жизни («предвозвестники»), и потому они бывают так противны консервативному человеческому духу» (С XVII, 48).

Треплев болезненно чуткий, ранимый, самолюбивый, страдающий русский Гамлет. В пьесе Константина исследователи находили отзвуки стихов ранних символистов, мистерий, переклички с романами Мережковского. У Треплева есть внутренний слух, необходимый художнику – он слышит колебания жизни и неведомые голоса. Но у него самого нет голоса, способного передать эти колебания, этот шум времени. Он не способен воспроизвести его. Если только не в миражах и не в видениях. И в этом его драма.

Что делает, как живет, о чем пишет современный Треплев? Наверно, тоже размышляет о новых формах общения и сообщения. Не в искусстве только, но в жизни. Потому что уже стали неистовой банальностью виртуальные формы общения и сообщения – когда зачастую человеку не нужен другой человек, но только подписчик, когда меряются числом подписчиков и лайков, когда порой режиссер говорит, что ему неважен зритель в зале, а писатель заявляет, что его не интересуют отклики читателей на его создания.

Нина упрекала Константина, что в его пьесе нет живых лиц. В конце пьесы он задумывает рассказ о герое, которого разбудил шум дождя. Он приходит к пониманию того, что человеку нужна не мировая душа, а родная душа.

Почему пьеса называется «Чайка»? Что за символ чайка? Творчество? Треплев пытается поймать эту птицу. Не может? И потому убивает? Он так и говорит : «Скоро таким же образом я убью самого себя».

Аркадина чайку вообще не замечает. Для нее собственно искусства нет , она искусна и искусственна. Такими бывают искусственные цветы. Вообще, в случае с очаровательной Ириной Николаевной происходит некое смещение понятий. Ее часто играют примой, звездой первой величины. Между тем, она – известная провинциальная театральная актриса. Не Савина, не Комиссаржевская, не Стрепетова, не Ермолова. Ей никогда не играть на сцене Малого театра или Александринского театра. Даже театра Корша. Она когда-то служила на казенной сцене, но явно подвизалась на третьих ролях и во время поняла, что ее стезя – провинциальная публика. Здесь она могла достичь успеха

С кем и с чем сравнить современную Аркадину? Скорее всего, она тоже выработала приемы и ей не обязательно играть в театре. В эпоху телевизора и интернета провинция переместилась в иную плоскость. Сегодняшняя Аркадина, скорее всего, актриса сериалов, которая может играть 50 серий и здесь обрести популярность, порой громкую известность, которой не получила за годы службы даже в столичном театре. Чрезвычайно трудолюбивая, мастеровитая, всегда в форме. Быть может, иногда выступающая в антрепризе,

Аркадиной важен не только успех, но и подарки, хорошие доходы. Ее деньги лежат в банке Одессы, богатого города. 70 000 – это большая сумма для конца Х1Х века, на нее можно было купить большое имение и безбедно жить на проценты.

В случае с Тригориным тоже сложилось за долгие годы некое заблуждение, смещение масштаба.. Тригорина часто воспринимают при постановrе «Чайки» писателем первой величины, большим писателем. Тогда как самого Бориса Алексеевича мучит сознание: «А публика читает: “Да, мило, талантливо… Мило, но далеко до Толстого”, или: “Прекрасная вещь, но “Отцы и дети” Тургенева лучше. И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо – больше ничего ”». Тут дело, конечно, не в Тургеневе и не в Толстом, литературных «генералах» Х1Х века.

Но в том, что Тригорин – лишь талантливый пейзажист, не более. Но и не менее. В чем тут драма? В том, что Тригорин умеет писать лишь пейзаж и лишь это ему нравится и удается. Есть пейзажисты в литературе, есть в живописи. Оттого Борис Алексеевич и с удочкой любит сидеть в тишине, он природу чувствует. А вот людей писать не умеет, оттого, как он сам признается, «девушки» в его произведениях всегда фальшивы. Но он упорно пытается не просто угнаться за модой, за новыми веяниями. Тригорин упорно тщится быть общественно значимым писателем, властителем дум.

Тригорин боится быть лишь тем, что он есть и он действительно от этого несчастлив. Его монолог во втором действии, который так часто играют вяло, монотонно – это монолог задерганного, недовольного собой человека. Тригорин не зря называет свою жизнь дикой, сравнивает себя с гоголевским сумасшедшим и не шутя говорит, что с ним обращаются, как с ненормальным и что он боится, что его могут схватить и поволочь в сумасшедший дом.

Почему он решил, что обязан писать о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека… Кто ему вменил это в обязанность? Этот длинный неподъемный список? Был в русской литературе певец русской природы Сергей Тимофеевич Аксаков, был Михаил Михайлович Пришвин. Кто скажет, кто упрекнет их, что они якобы не любили родину или народ, потому что не писали о правах, о страданиях? И много ли настоящего сострадания, понимания, боли в многочисленных сочинениях современных художников, пишущих, снимающих фильмы о страшных бедствиях ХХ века, о судьбе народа, в которых изображение этих страданий становится разрешенной, модной “формой”, изображением ради изображения, ради успеха на фестивале, признания заинтересованным читателем или зрителем?

Какая же несмелость и несвобода в Тригорине! Неслучайно он кажется сам себе самозванцем. Почему просто не остаться пейзажистом?

Если у Треплева все в душе, внутри него, то Тригорин может лишь срисовывать, зарисовывать, ухватывать, схватывать. В последнем действии он спешит посмотреть в саду “театр”, сцену, на которой играли пьесу Константина, у него «созрел мотив». Как Тригорин поступает с чайкой? Если Треплев ее убил (как убил и самого себя»), то Тригорин заказал чучело, муляж. Он живое превратил в подобие, в то, с чего можно сделать зарисовку. Но заказанную им “вещь”, чучело чайки, якобы забыл: «Не помню. (Раздумывая). Не помню!» Чехов поставил после последнего слова восклицательный знак. Конечно, Тригорин вспомнил, но не хочет признаваться. Чучело – это напоминание не о мотиве, а о судьбе Нины.

Что делает современный Тригорин? Наверно, пишет сценарии для сериалов, пытается найти актуальные темы, мотивы и сюжеты, предугадать запросы критиков, читателей и зрителей.

А Нина Заречная? Та, которая сама называет себя «чайкой»? Да, Нина наивна, как и полагается молодой барышне, не знающей жизни. Отсюда все эти мечты о шумной славе, о колеснице. Но проходит два года. Два самых значимых, тяжелых для нее года. Она ушла из дома, у нее родился ребенок, ребенок умер. Тригорин ее оставил, она еще ничего не успела в театре, лишь дебютировала, не так уж удачно. И вот взяла теперь ангажемент в Елец – просто потому, что больше делать ничего другого она не умеет. Как еще она заработает себе на хлеб? Ситуация плачевная, отрезвляющая, казалось бы. И при этом в финальном монологе Нины все та же, если не близорукость, то смещение зрения, нечеткость: «Я – чайка…Не то. Я– актриса. Ну, да!»

Почему же она актриса? Когда она успела ею стать? Это почти полубред очень несчастливого человека : « Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной» (С XIII, 58).

Нина не говорит, что она хочет быть актрисой, что она будет актрисой. Но: «Я уже настоящая актриса..» «Нести свой крест» – это достойно уважения , но главный вопрос, который задает Дорн – а талант? Если у Нины его нет? А мастеровитости и жизненной хватки Аркадиной тоже нет, нет стойкости и приспособляемости, нет опыта. Нина другой человек.

Это Аркадина могла себя сделать, смогла «приемы выработать». А Нина? Чехов дает понять в сцене гадания в третьем действии – «идти в актрисы или нет». Ответ –- «нет». И это “нет” слышится даже в финальной фразе бедной Нины, которая только что говорила, что главное не слава, не успех, а умение нести крест, терпение, и вдруг: «Когда я стану большою (курсив мой) актрисой, приезжайте взглянуть на меня». Уточнение : «я -чайка.. нет, не то.. я – актриса». Опять «не то».

Что делать современной Нине Заречной? Не поступившей в театральное училище или даже закончившей его, но не принятой в театр? Есть много псевдодокументальных инсценировок на телевидении, те самые «истории из жизни», псевдоистории, подобие реальной жизни, бесконечные судебные шоу, где даже имени актрисы не будет указано.

Герои «Чайки», как многие из нас, мечтают о необыкновенной жизни, тогда как им трудно, как многим из нас, создать вполне обыкновенную жизнь. Не то что смириться, но сказать себе – я то, что я есть. Из меня никогда бы не мог выйти «Шопенгауэр, Достоевский».

Часто цитируют слова Чехова из письма к А.С. Суворину от 24 или 25 ноября 1888 г.: «Вы и я любим обыкновенных людей; нас же любят за то, что видят в нас необыкновенных людей.<…>Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей» (П 3,78). Вот и Нина и не хочет. Собственно, это проблема почти всех героев «Чайки». Медведенко влюбился в необыкновенную (представьте, как она шокирует мать Медведенко) Машу. Маша не любит обыкновенного, скучного Медведенко, ей нравится необыкновенный Треплев. Нина влюблена в необыкновенного Тригорина. Понятно, отчего Полина Андреевна, жена Шамраева, увлеклась и полюбила необыкновенного Дорна… И в этой вечной погоне за миражом, уже не жаль ближнего – Маша не жалеет своего ребеночка, Нина – не жалеет Треплева, Тригорин – Нину, Дорн – Полину Андреевну.

Так зачем Чехову была нужна «Чайка»? Трудная, странная пьеса, где все недовольны жизнью и больны искусством? Больны безнадежно и доктора не помогут. Именно потому, что «Чайка», в которой Чехов пошел против условий сцены, не слушая никого и получил удар, уподобленный им пощечине, была нужна ему как новая форма жизни? Его жизни. Следующая, за Сахалином и Мелиховым. С «Чайки» начинается новая драматургия Чехова.

Быть может, «Чайка» – это еще большее чувство личной свободы? В «Чайке» Чехов прощался с пережитым–- со страхами, сомнениями, опытами , обольщениями художника в середине жизни. Когда он пишет «Чайку» ему 35 лет, это расцвет.

«Чайка» – это пьеса,в которой решалась судьба чеховской, русской и мировой драматургии: «Быть или не быть». Тригорин признается, что в погоне за успехом, за признанием у публики и критики чувствует себя мужиком, опоздавшим на поезд, а жизнь и наука «все уходят вперед и вперед.»

Чехова не устраивал такой «поезд» современного искусства. То, сейчас называется – «мейнстрим». Он знал, что уже сидит в купе такого литературного “поезда” и можно неспешно ехать дальше. Но понимал, что эти проложенные маршруты по “рельсам” – грядущая катастрофа для художника.

Сам художник решает, куда он пойдет – медленно вниз или, через сверхусилие, по другой дороге. На проторенных путях слышен стук вагонов, те самые «буфеты и котлеты». На неведомых путях слышен шум жизни. Но никто не обещает успеха у публики, тем более искреннего признания среди собратьев по цеху.

Провал «Чайки» в Императорском Александринском театре был неизбежен. Это была новая сценичность, новые герои, новая поэтика, новые конфликты и неготовность казенного театра к этой новой драме.

Зачем театру «Чайка»? Зачем режиссеру и актерам пьеса, которую ставили за сто лет уже тысячи раз и будут ставить снова и снова. Наверно, при всех опасностях и трудностях, чтобы понять себя, понять состояние современного театра, насколько жив данный конкретный театр и каким путем он хочет идти в искусстве.

В «Чайке», как ни в какой другой пьесе Чехова, заложен жизненный выбор самого автора. В ней не зря часто цитируют шекспировского «Гамлета».

«Чайку» надо ставить, когда это необходимо художнику. Когда совпадают узловые моменты судьбы в его жизни и творчестве. Как это произошло с основателями Художественного театра, когда успех или неуспех пьесы был для них судьбоносным. Поэтому Немирович был так упорен, даже настырен.

В замечательном фильме Константина Худекова «Успех» по сценарию Анатолия Гребнева , снятом в 1984 году, молодой режиссер приезжает из Москвы в провинциальный театр, чтобы поставить «Чайку». И для него эта постановка решает все – он поссорился с влиятельным режиссером в Москве, от него ушла жена. Ему надо доказать, чего он стоит и что он может в профессии и в жизни . И он начинает ломать, менять под свою постановку не только игру актеров, но даже их жизненные амплуа, он выбивает их из этого амплуа. Он требует от них того самого «сверхусилия».

Фильм не зря называется не «Чайка», но «Успех». Это не про цену «успеха», как можно подумать. Это про то, что можно добиться успеха, по разному, но можно. Добился Тригорин, добилась Аркадина, достиг некоторого успеха Треплев. Вопрос в том – а как ты будешь жить потом. От актеров режиссер в фильме Худякова требует не привычного комфортного существования, он требует отойти от штампов, от рутины не только в игре, но и в жизни. А что он сам себе разрешит после успеха спектакля в провинциальном театре? Финал фильма – режиссер стоит на вокзале , уже объявили посадку на поезд. Он думает, сесть в него или нет. Поедет в Москву? В СВ или в плацкарте? Останется?

Давно подмечено, что есть «Чайки», поставленные с позиции Треплева – новаторские, громкие, претендующие на новые формы. Есть «Чайки», как бы поставленные режиссером Тригориным – осторожные, живописные, неторопливые. Редко, но бывают очаровательную в своей пошлости аркадинские «Чайки» Есть лирические, “женские” «Чайки», все увидено словно глазами Нины.

Когда приходишь на «Чайку», то задаешь себе вопрос – кто ее поставил? Зачем? Готов ли зритель услышать шум жизни, если его уловило ухо талантливого режиссера?

Наверно, вопрос не в новой драме как таковой, но в новой «Чайке». Быть может, русская сцена ждет новую «Чайку»?. Драматурга не только талантливого, но очень смелого.

Быть может, уже написана современная «Чайка», кто-нибудь написал, сидя в карантине. В этой жизни, которая переворачивает мир. Быть может, кто-то уже разорвал, как Треплев, свои рукописи. Бросил их под стол. Стер свои файлы. Однако, к счастью, не застрелился. Но набрал первую фразу о том, что «героя разбудил шум дождя».

Возврат к списку