В поисках хармса

Елена Омеличкина

Спектакль Михаила Левитина «Меня нет дома» в год шестидесятилетия театра завершает трилогию о творчестве и судьбе Даниила Хармса. История началась в далеком 1982 году с постановки «Хармс, Чармс, Шардам! или Школа клоунов», первой в своем роде. На смену торжества бурлеска, парадоксального юмора ОБЭРИУтов спустя 19 лет пришла лирическая, нежная «Белая овца», которая гуляла сама по себе в поисках настоящей любви. Третье рождение Хармса на сцене театра «Эрмитаж», снова через 19 лет — это не только магия цифр, но и конечность, совершенность, заложенная в основе мироздания. Мы прощаемся с человеком, ставшим за эти годы родным, наблюдаем за его переходом в иное измерение, пока что недосягаемое для нас, ступающих по земле.

Расставание это грустное, потому что космическое, и веселое одновременно, ведь у хармсовской вороны как ни крути было не четыре, а целых пять ног, о чем свидетельствует программка к спектаклю. И линия жизни Даниила Хармса не обрывается, а перетекает из одной главы в другую − рождение, творчество, чудо и смерть. Целостность спектакля определяется не только образом главного героя — писателя и человека, но и тем, что все действие на сцене пронизано ощущением волшебства — чуда трагикомической истории появления на свет, чуда творчества — создания необыкновенных образов и новых смыслов, чуда смерти — перехода в мир теней, который одним сулит забвение, а другим бессмертие. Чудес на свете очень много, и бессмертие — лишь одно из них. В нем мы постигаем, что все циклично, все повторяется, и у нас есть счастливая возможность повстречать смешного и странного господина с библейским именем и лающим на соседских детей псевдонимом. Так рождается миф, который продолжает жить в культурной памяти.

Пространство Сергея Бархина наполнено умножающимися символами. Холодную ленинградскую коммуналку на улице Маяковского согревает еле теплящаяся буржуйка розового цвета, протестующего против серой действительности. Сквозь шпаклевку дня сегодняшнего то тут, то там проглядывают старые хармсовские обои. Справа — кровать для любовных утех с веселым лоскутным одеялом. В центре расположился изящный стол художника с творческим беспорядком из бумаг, карандашей, кисточек и пустых бокалов. За тонкой фанерной перегородкой − коморка отца, человека книжного, кропотливо ведущего многотомные дневники. Революционные идеи остались в прошлом, теперь он поглощен духовными изысканиями и лишь изредка заходит к Дане, чтобы утихомирить распетушившуюся молодежь. Почти евангельская фигура мудрого отца играет важную роль в спектакле Левитина. Он как никто другой предчувствует трагический финал, хочет предостеречь сына от неравной борьбы с внешним миром. Через маленькое окошко проникает тусклый уличный свет, по-рождающий блики на стенах от горящей в ночи свечи и изящного силуэта ученого старца. Настенные часы все еще отсчитывают время, висит непомерно большой абажур, обрамленный бахромой, воплощенное мещанство, а в окнах, словно в волшебном стеклянном шаре, застыли вечные символы города на Неве — Исаакиевский собор и шпиль Петропавловской крепости. Своей игрушечной яркостью они украшают нищенскую жизнь ленинградской коммуналки. Вряд ли в Петербурге XXI века новые обитатели этой квартиры чувствуют свою сопричастность, но можно предположить, что тени минувшего столетия тайно и навсегда поселились здесь.

И снова за парадной дверью раздаются голоса визитеров, хором выкрикивающих — «Хармс! Хармс! Хармс! Мы хотим тебя видеть!» Убогая комнатка наполняется шумными балагурами, и замкнутое на себе пространство визуально расширяется до целого города. Из боковых дверей выскакивает и исчезает вереница персонажей, населяющих фантазии Хармса. В конце второго действия одна из дверей превратится в тюремную, куда затащат обезумевшего от нужды и голода Хармса, а потом на пороге появится физиономия надзирателя, который равнодушно возвестит: «Скончался второго февраля». Трагическое у Левитина произрастает из смешного и органично с ним сосуществует.

Контрапунктом спектакля становятся трогательные и смешные песенки на «детские» стихи Хармса, будь то залихватский зонг «Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев» или убаюкивающая «Фефюленька» − признание в любви юной жене. Музыкальные темы Владимира Дашкевича кружевными узорами вплетены в канву спектакля. А Хармс и его друзья в исполнении необычайно талантливых артистов театра «Эрмитаж» образуют ансамбль единомышленников, нарушающий тишину полупустой ленинградской квартиры смехом и безудержным детским весельем. На наших глазах оживает сказочный, абсурдный параллельный мир, который пытается защитить себя от надвигающейся исторической катастрофы. В этом его сила, единственно возможный путь спасения души, ответ писателя на одномерную жестокость и бесцветность репрессивного мира, на будничность и скуку «бумажной страны».

Искренность и смешливость, любопытство и безбоязненность, кажущийся алогизм, забавная склонность к преувеличениям и витиеватость умозаключений — вот что отличает детский ум и составляет его прелесть. Искусство жизни по Хармсу как раз в том, чтобы до конца своих дней оставаться большими детьми, уметь радоваться жизни и лицедействовать. И друзья Хармса, в спектакле безымянные, ставшие, однако, частью его мифологии, нуждаются в Дане как в необходимом витамине роста.

Включаешься в игру — и на твоих глазах незваные, но дорогие гости превращаются в персонажей его произведений. Рогоносец музыкант (К. Тумилович) вызывает смех и сочувствие. Вместе с обеими Идами Марковнами, голой (Е. Тенета) и в платье (М. Глянц), ждешь «упадение» с крыши двух несчастных. Принц, живущий в старинном замке, по законам жанра окажется непроходимым пьяницей. И непременно хочется, чтобы ради будущих невероятных превращений Хармс вопреки «врачамвредителям» все-таки появился на свет, пусть и с третьей попытки. Авторский юмор всегда соприкасается с мистическим, загробным миром. Иррациональное начало преобразует логично выстроенную жизнь, привносит в нее зерно непостижимой тайны. Хармс − это не Зазеркалье, а наш деформированный мир с его жестокостью и физиологическими подробностями. Он рождает ужас, и единственным лекарством от него является смех.

Станиславу Сухареву в роли неканонического Хармса веришь безраздельно, и даже нарисованные красками полосатые гетры оказываются реальнее, чем то, что находится за пределами квартиры. Тут царствуют свои законы − среди ночи перекрасить стены? − Пожалуйста! Можно петь, танцевать, любить жену, фокусничать. И все же Хармс постепенно становится задумчивее и отрешённое, ощущая неотвратимость судьбы. «Страсти по Матфею» в филармонии блокадного города — это и встреча Баха с Богом, и вера ленинградцев в живительную силу духа, и служба в храме искусства перед восхождением Ювачёва Хармса на крест. Заклятье «красного платка», которым он спас жену, к сожалению, потеряло свою волшебную силу.

В спектакле звучат три авторских голоса. Жизнь Хармса представлена не только его сочинениями, но и в воспоминаниях близких людей — отца Ивана Павловича и жены Марины Малич. Причем жена выступает в двух образах, создающих временной объем, — наивной, воздушной девушки, безгранично верящей любимому (Д. Шульмина), и старухи, которая прожила долгую и трудную жизнь, потеряла Родину и близких людей (О. Левитина). И, тем не менее, несмотря на всю трагичность ее положения, на ней сохранился отсвет личности Хармса, и Ольга Левитина выходит на сцену в образе печальной клоунессы с нарисованными бровями аркой и в бутафорском парике. По сути, это еще одно необычайное создание сказочника в кукольном мире людей. Две любящие женщины в конце спектакля образуют единый организм, который пробирается по покрытому льдом и сугробами городу, чтобы передать в больницу тюрьмы «Кресты» бережно собранный для мужа крошечный сверток с кусочками сахара. Как оказалось, слишком поздно.

Не только окружающий мир, но и гениальный Лев Николаевич Толстой, портрет которого висит над столом сильного духом, погруженного в себя отца Дани (Борис Романов), является оппонентом Хармса. Незыблемый авторитет классика, непогрешимость, назидательность, серьезность и морализаторство, вызывающее такое почтение у сотрудников НКВД, претит писателю. И он выводит образ великого графа с ночным горшком в руках, в котором содержатся его «творения». Все идейные постулаты, нравоучительные истины, незыблемые правила и навязанные обществом приличия могут быть подвергнуты сомнению и осмеянию. Торжествует над всем только жизнь с ее светлыми радостями и любовью. Поэтому даже трагическая сцена прощания с отцом сопровождается жизнеутверждающей «Застольной песней» из «Травиаты» Верди.

Чтобы выйти из состояния идеологического морока, нужны цветные карандаши и смешные истории. Оказывается, все, что мы воображаем и сочиняем, может воплотиться в реальность, достаточно превратить привычные формы бытия в удивительные. Хармс научил нас видеть необыкновенное и фантастическое в самых заурядных обстоятельствах: даже не покидая комнаты — через окно, в бессмысленных ссорах жильцов коммунальной квартиры, в нелепых происшествиях на улице. Необходимо только присмотреться, вооружить свои глаза чудесным биноклем самоиронии и разнообразных оптических фокусов. И главный помощник в этом — любовь, побеждающая все тяготы и серость жизни.

Так в чем же смысл названия спектакля «Меня нет дома»? Не в банальной игре слов по поводу «не все дома». И не только в том, что театр уже много лет ждет возвращения в свой родной дом в саду «Эрмитаж». Здесь главное предъявленный режиссером и артистами масштаб личности героя — «МЕНЯ». Его отсутствие катастрофично, но Михаил Левитин продлевает надежду. Просто великий писатель, создатель и даритель абсурдных снов, на время отлучился, вероятно, пошел за хлебом или погулять в Таврическом саду, но обещал непременно вернуться. Нужно настойчивее его позвать. Формула бессмертия, кажется, найдена.